Поэты и писатели о Великой Отече

Поэты и писатели о Великой Отечественной войне

Глава 'Литература периода Великой Отечественной войны' в академинческой истории русской советской литературы начиналась так: 'Дваднцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Мирная созидательная деятельность советского народа была прервана. По призыву партии и правительства вся страна поднялась на борьбу с фашисткой агрессией, сплотилась в единый боевой лагерь. В развитии нашей литературы, как и в жизни всего советского народа, Отечественная война составила новый истонрический период. Отвечая требованиям времени, литература перестронилась на военный лад.'

Примелькавшиеся, стертые от бесчисленных повторений формулироки часто воспринимаются как бесспорные. Вроде бы так оно и было. А на самом деле так, да не так, все было куда сложнее. Уже хотя бы потому, что внезапность, которая выдвигалась Сталиным как главная причина наших тяжких поражений первого года войны, была весьма относительной. Внезапной была не война сама по себе, а наша вопреки всем широковенщательным утверждениям руководителей партии и правительства неготонвность к ним.

Во вторую половину тридцатых годов неотвратимо надвигавшаяся война

стала осознаваемой многими исторической реальностью, едва ли не гланой темой тогдашней пропаганды, породила большой массив так называемой 'оборонной' литературы. Стоит перечитать стихи молодых поэтов той поры: 'Слышишь как порохом пахнуть стали Передовые статьи и стихи!' (К. Симонов); 'Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь'

(П. Коган); 'Военный год стучится в двери Моей страны. Он входит в дверь' (М. Кульчицкий); 'А если скажет нам война: 'Пора' - Отложим недописанные книги...' (Б. Смоленский), - чтобы убедиться, что

молодые поэты тогда остро и отчетливо слышали 'далекий грохот, подпочвенный, неясный гуд' приближающейся войны, 'последнего решительного' - так это тогда воспринималось, - видели в военном противоборстве с фашизмом историческую миссию своего поколения.

Надо отметить, что в рамках этой 'оборонной' темы сразу же намети-

лись два противоположных подхода (трансформируясь и видоизменяясь, они давали себя знать и вовремя войны, и долгие годы после Победы, создавая поле высокого идеологического и эстетического напряжения). 'На чужой территории', 'малой кровью','могучим молниеностным ударом', 'и в воде мы не утоним, и в огне мы не сгорим' - это стало браворным лейтмотивом выходивших романов и повестей, это показывали в кино, декламировали и пели по радио, записывали на грампластинках (напомню выпущенные неслыханными для того времени тиражами печально известные повесть Н. Шпанова 'Первый удар' и роман П. Павленко 'На востоке', кинофильм 'Послезавтра война', где в считанные дни, если не часы,

и пропагандистких источниках был невозможен: '...До воны мы часто дезориентировали читателя насчет подлинного характера будущих испынтаний. Мы слишком 'облегченно' изображали войну. Война в нашей поэзии выглядела как парад на Красной площади. По чисто подметенной бруснчатке рубит шаг пехота, идут танки и артиллерия всех калибров. Идут люди веселые, сытые. Звучит непрекращающееся 'ура'... До войны мы читателю подавали будущую войну в пестрой конфетной обертке, а когда эта конфетная обертка двадцать второго июня развернулась, из нее

вылез скорпион, который больно укусил нас за сердце, - скорпион реальности, трудной большой войны. 'Никем непобедимым пришлось долго и унизительно пятится. Воюющему соотечественнику пришлось

справлятся не только с танками, которые на него лезли, с самолетами, которые валили на его голову тысячи тонн рваного железа, но и вытравлять из души конфетную 'идеологию', которой мы его обкормили'.

Война в Испании, наши 'малые' войны - халкин-голский конфликт, финская компания, в которых выявилось, что мы вовсе не так могучи и умелы, как об этом громко трубили с самых высоких трибун, что победы даже над явно более слабым противником даются нам отнюдь не 'малой кровью', настроили некоторых писателей, главным образом тех, кому довелось побывать под огнем, понюхать пороха современной войны, на серьезный лад, вызвали у них отталкивание от шапкозакидательства,

от победных литавр, от угодливой лакировки. Эта тендеция отчетливо проявилась в 'Испанском дневнике' М. Кольцова, в написанных К. Симонновым после Халкин-Гола книге стихов 'Соседям по юрте' и пьесе 'Парень из нашего города', ставшей самым популярным сценическим произведением первого года Отечественной войны, в стихах А. Суркова и А. Твардовского, навеянных впечатлением финской кампании.

Другое дело, что даже эти писатели, не отворачившиеся от суровой

правды войны, никто из них, - не могли себе представить, каким тяжелым и жестоким испытанием будет надвигающееся на нас испытание, в самом страшном сне не могло им привидеться, что война будет прондолжаться долгих, казавшихся бесконечными четыре года, что враг дойдет до Москвы и Ленинграда, до Сталинграда и Кавказа. Хлебнув в первые дни войны во время отступления на Западном фронте горячего

до слез, Симонов напишет полные тоски и боли строки, которые будут опубликованы только через четверть века: 'Да, война не такая, какой мы писали ее, - Это горькая шутка...'

Говорят, что первой жертвой на войне становится правда. Когда к одному из недавних юбилеев победы над фашисткой Германией надумали выпустить книжкой сводки Совинформбюро, то, перечитав их, от этой идеи отказались - очень уж многое требовало серьезных уточнений, исправлений, опровержений. Власти предержащие правды боялись, неприглядную праду старались припудрить, даже скрыть (о сдаче врагу некоторых крупных городов Совинформбюро не сообщало), но прады жажндал вюющий народ, она была ему необходима, чтобы самоотверженно сражаться, надо осознать масштаб нависшей над страной опасности. Так страшно началась для нас война, на таком ркаю, в двух шагах от пропасти, мы оказались, что выбраться можно было только прямо глядя жестокой правде в глаза, до конца осознав ту всю меру своей ответнственности за исход войны. В ноябре сорок первого года И. Эренбург писал: '...Многие у нас привыкли (наверное, Эренбург имел в виду: нас приучили) к тому, что за них кто-то думает. Теперь не то время.

Теперь каждый должен взять на свои плечи всю тяжесть ответственности. Во вражеском окружении, в разведке, в строю каждый обязан думать, решать, действовать'. Лирическая поэзия, самый чуткий сейсмограф душевного состояния общества, сразу же обнаружил эту жгучую потребнность в правде, без которой невозможно, немыслимо чувство ответстнвенности. Вдумаемся в смысл не стертых даже от многократного цитинрования строк 'Василия Теркина' - они направлены против утешающенуспокающей лжи, тогда эта внутренняя полемика воспринималась

от каждого из них-ни от кого другого - зависит судьба страны. Отечественная война не была "разборкой" между двумя кровавыми диктанторыми - Гитлером и Сталиным, как это внушают нынче некоторые склонные к изобретению сенсаций литераторы. Какие бы цели ни преслендовал Сталин, советские люди защищали свою землю, свою свободу, свою жизнь - на это посягали фашисты. '...Правота была такой оградой, Которой уступал любой доспех', - писал в ту пору Борис Пастернак.И даже те, кто не испытывал ни малейших симпатий к большевикам и советнской власти, - большинство их, - заняли после гитлеровского вторжения безаговорочно патриотическую, оборонческую позицию."Мы знаем, что нынче лежит на весах И что совершается ныне", - это Анна Ахматова,

у которой был очень большой счет к советской власти.

Уровень правды в литературе военных лет по сравнению с бравурнонтягостной второй половиной тридцатых годов, временем опустошительных массовых репрессий духовного оцепенения и мрака, казенной унификации в искусстве, резко вырос. Жестокая, кровавая война потребовала духовнного раскрепощения, сопровождалась стихийным освобождением от душивнших живую жизнь и искусство сталинских догм, от страха и подозрительнности.Об этом тоже свидетельствует лирическая поэзия. В голодном, вымирающем блокадном Ленинграде в жуткую зиму тысяча девятсот

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам.

Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще

и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать 'жандарнмов любезности'. Но это ощущение обретаемой, расширившейся свободы возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много лет фронтовую юность, Василь Быков писал, что во время войны мы 'осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства.'

Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще

и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать 'Жандармов любезностей'. Но это ощущение обретаемой, расширившийся свободы возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много лет фронтовую юность, Василь Быков писал, что во время войны мы 'осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства.'

Война все подчиняла себе, не было у народа болле важной задачи,

они были бы меньшими, но очень часто писателям, большинство из которых стали фронтовыми журналистами, приходилось заниматься не только своими прямыми обязанностями (впрочем, пули и осколки бомб и снарядов не щадили и тех, кому не случалось этого делать), а многие просто оказались в строю - воевать в пехотных частях, в ополчении, в партизанах. Во время испанской войны Хемингуэй заметил: 'Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды... А когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое нправда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой, а не искаженными слухами, которые мы выдаем за историю.' Так оно

было и у нас, на нашей войне. Никогда писатель не слышал так отчетнливо сердце народа - для этого ему надо было прислушаться к своему сердцу. Чувство общности, обьединившее сражающийся против захватнчиков народ, вело в бой война и вдохновляло художника, окрыляя его творения. '...Я пишу о них со свей энергией духа, какая есть во мне... Мною руководит воодушевление их подвигом,' - это строки из письма Андрея Платонова с фронта домой...

В очерке, написанном в апреле сорок четвертого года, в ту уже пору,

когда Москва салютовала победоносным наступлениям Красной Армии, Константин Симонов рассказал о том, какой была тогда война на солдатнском уровне в ее самой заурядной повседневности. Я прошу прощения за пространную цитату, но она вобрала в себя столько непосредственных, только что пережитых, еще не остывших подробностей фронтового быта, что поможет сегодняшнему читателю с близского расстояния разглядеть реальный пик давней войны. И очень важен вывод, к которому подводит автор: 'Как ни приходилось мокнуть, дрогнуть и чертыхаться на дорогах нашему брату - военному корреспонденту, все его жалобы на то, что ему чаще приходится тащить машину на себе, чем ехать на ней, в конце концов, просто смешны перед лицом того, что делает сейчас самый обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, мидущитх по этим дорогам, иногда совершаяя... переходы по сорок километров в сутки.

На шее у него автомат, за спиной, полная выкладка. Он несет на себе все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не проходят машины, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе, несет и то, что должно было ехать. Он идет в условиях, приближающихся к условиям жизни пещерного человека, порой по нескольку суток забывая о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца. И он постоянно чувствует на плечах ее сырость. Вовремя марша ему чансами негде сесть отдохнуть - кругом такая грязь, что в ней можно только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи, ибо порой вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади

с кухней. У него нет табаку, потому что табак тоже где-то застрял. На него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое количество испытаний, которое другому человеку не выпадут за всю его жизнь.

И конечно - я до сих пор не упоминал об этом - кроме того и

прежде всего, он ежедневно и ожесточенно воюет, подвергая себя смертельной опасности...

Думаю, что любой из нас, предложи ему перенести все эти испытания

в одиночку, ответил бы, что это невозможно, и не смог бы ни физичеки, ни психологически всего этого вынести. Однако это выносят у нас сейчас миллионы людей, и выносят именно потому, что их миллионы. Чувство огромности и всеобщности испытаний вселяет в душу самых разных людей небывалую до этого и неистребимую коллективную силу, которая может появится у целого народа на такой огромной настоящей войне...'

Если мы хотим понять глубинную природу этой воны и духовную основу

создавшейся в огне сражений литературы, они именно в этом - в неистренбимой коллективной силе, объединившей перед лицом всеобщих испытаний известного писателя и безвестного пехотинца.

Я не случайно, говоря о литературе военных лет употребил слово 'пропаганда', вообще-то чужое, противопоказанное искусству. Но то

тимное, общественное и личное - противостоящие, полярные понятия. Она избавлялась от предубеждения к частному, 'домашнему', хотя по 'донвоенным нормам' эти качества - общественное и частное, гражданственнность и человечность - были очен далеко разведены друг от друга,

никак не совмещались, не сливались. Сейчас, когда мы говорим о лучших произведениях военных лет, рядом с 'Теркиным', произведением, которое по праву называют энциклопедией солдатской жизни на войне, не задумынваясь, без тени сомнений, ставят интимнейшие 'Землянку' и 'Жди меня'. А тогда сами поэты и думать не хотели печатать эти затем неожиданно для них получившие неслыханную популярность стихи, публикации состонялись по воле случая, авторы же были уверены, что сочинили нечто канмерное, лишенноегражданского содержания, не представляющее никакого интереса для широкой публики. Нет, не сразу стало ясно, что по-настоянщему на внимание читателей может рассчитывать лишь 'души откровенный дневник' (С. Кирсанов).

Чем только не приходилось заниматься писателям в дни войны - вплоть

до наставлений по борьбе с танками противника! Если в этом была

нужда - а она возникала постоянно в армейских газетах - поэты писали репортажи, драматурги - международные обзоры, прозаики и критики нстихотворные фельетоны. Никто не мог уклониться от повседневной 'черной' газетной работы - не имел права. 'Я писал, - вспоминал Тварндовский , - очерки, стихи, фельетоны, лозунги, листовки, песни, за метки - все'. Можно долго рассказывать, в каких условиях приходилось писателям работать, как доставался им материал, когда они хотели ненпременно получить его из первых рук. Я приведу только один пример, запись из фронтового дневника Василия Гроссмана, рассказывающую, как он переправлялся через Волгу в Сталинграде (путь, который писателю пришлось проделать не один раз, - ведь передать материал в газету, да и 'отписываться' можно было только на левом берегу): 'Жуткая перепранва. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял, в высоте 'Ю-88' пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На переправе ни одного пулемете, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот.

В таких мало располагающих к сосредоточенной творческой работе условиях были созданы книги, которые не потускнели за прошедшие десянтилетия, не перечеркнуты временем, - назову хотя бы некоторые из них. Поэзия - 'Василий Теркин' Твардовского, 'Сын' Антокольского, 'Февральнский дневник' Берггольц, лирика Ахматовой, Симонова, Суркова, Сельвиннского, Алигер, Шубина, Гудзенко. Публицичтика и художественная проза нстатьи Эренбурга и Алексея Толстого, сталинградские очерки и 'Треблиннский ад' Гроссмана и 'Письма к товарищу' Горбатова, очерки и рассказы Платонова и Довженко 'Волоколамское шоссе' Бека и 'Дни и ночи' Симононва, 'Перед восходом солнца' Зощенко и 'Молодая гвардия' Фадеева. Дранматургия - 'Русские люди' Симонова, "Фронт" Корнейчука, "Нашествие" Леонова, "Дракон" Шварца.Высокого уровня правды достигла литература нтакого, что в мирное время, а первые послевоенные или последние сталинские годы, в пору нового идеологического помрачения, она так или

иначе, вольно или неаольно проверяла себя. И как бы далеко потом Гросснман и Симонов ни ушли в осмыслениии событий войны, их поздние книги не противоречат тому, что они писали в войну, они не опровержение, а прондолжение, развитие, углубление. Внимательный читатель и добросовестный исследователь не могут не заметить связимежду сталинградскими очерками Гроссмана и романом "Жизнь и судьба", между "Днями и ночами" Симонова

и трилогией "Живые и мертвые". Конечно, писатели не все тогда знали, не все понимали в обрушевшимся на страну хаосе горя и доблести, мужества и бедствий, жестоких приказов и безграничной самоотверженнности, малой частицей которого они были сами, но их взаимоотношения с правдой, как они ее видели и понимали, не были, как в предыдущие годы столь осложнены внешними обстоятельствами, тупыми государственными ренкомендациями и запретами. Все это - беспрекословные указания и показантельные, запугивающие проработки - начало возникать, как только про-

ступили зримые контуры победы, с конца сорок третьего года. И не только в литературе. Вспомним гулявшую в войну в офицерской среде бесшабашную поговорку: "Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дандут". Такое упоение своей независимостью - пусть в тех пределах, конторые ставила война, - могло возникнуть лишь у молодых людей, почувнствовавших вкус свободы, осознавших, что они не пешки, не "винтики", как назовет их сразу после войны Сталин. Потом, когда ход войны их усилиями, кровью и жизнями солдат и офицеров переломился и не было сомнений в ее исходе, когда Верховному главнокомандующему уже не принходило в голову обращатьтся к спасителям Отечества с заискивающим "Братья и сестры!.. Дорогие мои!.." и стакан с нарзаном не дрожал в его руке, эту фронтовую вольницу стали прибирать к рукам, укрощать, показывая что чересчур независимые, чрезмерно полюбившие свободу, настроенные критически могут оказаться не на фронте, а загреметь и в сторону, противоположную передовой, куда-нибудь далеко на восток или север под конвоем, и не взводом будут командовать, а лес валить (вспомним хотя бы судьбу Александра Солженицына). Этот организованный Сталиным очередной "великий перелом глубоко раскрыт в романе Гроссмана "Жизнь и судьба".

Снова начились гонения в литературе. Разгромная критика очерков и рассказов Платонова, "Перед восходом солнца" Зощенко, стихов Сельнвинского не была случайной, как могло казаться и многим казалось тогда, то был первый звонок, первое предупреждение: политические и идеологические кормчие страны оправились из шока, вызванного тяжелыми оражениями, почувствовали себя снова на коне и принимаются за старое, восстанавливают прежний курс. Только что вышел составленный молодым историком Д. Бабиченко сборник впервые публикующихся секретных докунментов ЦК "Литературный фронт. История политической цензуры. 1932н1946 гг.", который обнажает подноготную этого процесса, завершившегося принятием печально известных постановлений ЦК сорок шестого года о литературе и искусстве, на долгие годы подморозивших духовную жизнь

в стране. Но в ту пору все это мало кому было понятно, надеялись и верили, что после того, как литература столь самоотверженно сражалась, защищая страну, столько сделала для Победы, возвращение к старому невозможно. И народ, заканчивая так трудно ему давшейся, стоившей стольких жертв Победой эту кровавую войну, надеялся и верил, что завоевал неоспоримое право на свободу, добро и правду...

* * *

Сразу после войны со всей остротой и драматизмом возникла проблема исторической правды. На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года Сталин сказал: "У нашего правительства было не мало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941н1945 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалнтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали нанших ожиданий, уодите прочь, мы поставим другое правительство, котонрое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой". Сегодня может казаться, что эти слова, этот фарисейский комплимент народу открыванли путь, подталкивали к серьезному, основательному историческому иснследованию - в том числе и в художественной литературе - войны, к постижению ее уроков, оплаченных миллионами жизней, большой кровью.

к обеду. "Твой сын служил со мной в полку

одном,

И я пишла. Меня зовут Победа".

Был черный хлеб белее белых

дней,

И слезы были соли солоней.

Все сто столиц кричали вдалеке,

В ладоши хлопали и танцевали.

И только в тихом русском

городке Две женщины, как мертвые молчали.

Константин Симонов:

Не той, что из сказок, не той,

что с пеленок, Не той, что была по учебникам

пройдена,

А той, что пылала в глазах

восполенных, А той, что рыдала, - запомнил я

Родину.

И вижу ее, накануне победы,

Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,

А очи проплакавшей, идя сквозь

беды, Все снесшей, все вынесшей

русской женщиной.

Стихотворение Симонова было напечатано лишь через двадцать лет после того, как было написано. Это было в порядке вещей. Удивляться надо тому, что стихотворение Эренбурга проскочило в печать. Ведь Станлин совершенно по-иному оценивал положениедел, за несколько дней до Победы - 1 мая 1945 года - он внушал советским людям, что "наша социалистическая экономиа укрепляется и растет, а хозяйство освобожнденных областей, разграбленное и разрушенное немецкими захватчиками, успешно и быстро возрождается". А возрождалось в основном очень активно и целеустремленно, - и в отношении к итогам войны, и к тольнко-только наступившей мирной жизни, - то государственное самодовольнство и шапкозакидательство, которое привело нас к катастрофе в сорок первом. Похоже у Сталина не было никакого желания вспоминать войну. Сколько бы не писали тогда о его беспримерном полководческом гении, сколько бы ни курили ему фимиам, все это, разумеется, по команде и сценариям вышколенных идеологических служб, он не забывал пережитого в первый год войны страха и унижения.

Маршал Василевский вспоминал: "Первые мемуары о войне были написаны вскоре после ее окончания. Я хорошо помню два сборника воспоминаний, подготовленных Воениздатом, - "Штурм Берлина" и "От Сталинграда до Вены" (о героическом пути двадцать четвертой армии). Но оба эти

труда не получили одобрения И.В. Сталина". Это не могло не остановить публикацию мемуаров, а многих, собиравшихся написать о пережитом, заставило отложить перо. Сталин не хотел, чтобы ворошили войну, нмемуары (даже те, что посвящены победоносному периоду войны, - о

День Победы: прекрасно понимавший, сколь важен ритуал для создания и поддержания казарменного характера (в ту пору - характерный факт нмногих ведомствах была введена форма), Сталин пренебрег этим обстоянтельством, для него куда важнее было, чтобы в мыслях своих фронтовики пореже обращались к войне, чтобы для этого поменьше было поводов.

Трудно приходилось в ту пору писателям* для многих война была

настоящим потрясением, они были переполнены увиденным и пережитым. Сразу же после окончания войны темы, с ней связанные, официальная критика объявила неактуальными, больше того, отвлекающими от важных современных задач, от строительства мирной жизни. Произведения о войнне вытеснялись с журнальных страниц, вычеркивались из издательских планов. Уничтожающей критике были подвергнуты стихи О. Берггольц,

М. Алигер, даже прописанного на вершине официального литературного Олимпа М. Исаковского. За "грусть", переходящую в "нытье", были осуждены сильные, обратившие на себя внимание стихи начинавших тогда С. Гудзенко, А. Межирова, С. Орлова. Это о них: "Как плакальщицы, разместились поэты нажурнальных страницах и на все лады выводят свои мотивы". Особенно тяжело все это сказалось насудьбе молодых поэтов "фронтового поколения" (следует назвать еще Е. Винокурова, К. Ванншенкина, Ю. Друнину, М. Дудина, Ю. Левитановского, М. Луконина,

М. Львова, С. Наровчатова, Г. Поженяна) - ни о чем другом они писать тогда не могли, у большинства из них просто не было никакого, кроме фронтового, жизненного опыта - одни надолго замолчали,другие занянлись переводами, третьи и вовсе сломались - стали писать не то, что их волновало, а то, что от них требовали. Здесь объяснения того, что такие яркие и крупные звезды, как Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Б. Окуднжава, появились на поэтическом небосколне лишь в послесталинские годы, а столь много обещавшим К. Левину и И. Дгину, чьи стихи "Нас хоронила артиллерия" и " Мой товарищ, в смертельной агонии..." несколько десятилетий существовали изустно, без имени авторов, стали легендарными, дорога в литературу вообще оказалась заказана.

В эту мрачную пору, когда после постановления ЦК о журналах "Звезда"

и "Ленинград" духовная жизнь, казалось, замерла, все-таки появилось несколько прекрасных книг о войне: "В окопах Сталининграда" В. Некрансова, "Возвращение" А. Платонова, "Звезда" и "Двое в степи" Э.Казакенвича, "Спутники" В. Пановой, "За правое дело" В. Гроссмана. Публикация почти каждой из названных вещей стала возможной благодаря стечению счастливых обстоятельств, некоторые из них по непостижимому капризу Сталина были отмечены сталинскими премиями (что спасло "В окопах Сталининграда" и "Спутники" от уже подготовленного разгрома) - об этом надо сказать не только истины ради, но и потому, что каждая такая премия пробивала брешь в идеологической стене, которая по воле того же Сталина была возведена вокруг военной темы (и не только вокруг нее). Следует еще добавить, что "Возвращение", "Двое в степи" и "За правое дело" были нещадно биты в печати, роман Гроссмана - по прямому указаннию Сталина.

Но все эти книги были островками в море совершенно иной литературы, образованном произведениями художественно беспомощными, державшимися на плаву лишь благодаря теме, материалу и нередко, если мягко сказать, вполне сознательно пренебрегавшими реальной действительностью. Это от них у читателей возникла оскомина: "А, про войну... Не буду, сыт по горло..." И самое дурное, такие сочинения - никто их уже давно не помнит - задавали тон в литературной жизни, выдвигались идеологическинми службами как эталон правды и художественного совершенства. Они становились трудноодолеваемой преградой - и цензорской, и издательскинредакторской, и даже психологически-творческой - для той правды о войне, которую хотели рассказать ее участники. В. Астафьев в свое время обескураженно отмечал это кричащее расхождение между пережитым им на фронте и книжно-показательной войной: "...Я послужил не в одном полку. Бывал я и в госпиталях, и на пересылках, и на всяких других военных перекрестках встречал фронтовиков. Разные они, слов нет, но есть в них такое, что роднит всех, объединяет, но и в родстве они ни-

В. Некрасова поражала непререкаемой достоверностью, несочиненностью,

в ней отразился жестокий, дорогой ценой оплаченный опыт солдат и офицеров с "передка". Именно она стояла у истоков столь заметно заявившей о себе на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов литературы фронтового поколения, которую потом называли "лейтенантской литерантурой". В. Некрасов был признанным ее лидером. "Все мы вышли из гогонлевской шинели", - было сказано в прошлом веке. Столь же высокой форнмулой обозначили писатели фронтового поколения роль книги В. Некрансова: "Все мы вышли из некрасовских окопов."

Эти писатели, о которых Твардовский хорошо сказал, что они "выше лейтенантов не поднимались и дальше командира полка не ходили" и "видели пот и кровь войны на своей гимнастерке", составили целую плеяду хорошо известных нынче читателям имен: Г. Бакланов и В. Богомонлов, Ю. Бондарев и А. Ананьев, К. Воробьев и В. Астафьев, В. Быков и А. Адамович, Д. Гранин и В. Тендряков, В. Семин и Ю. Гончар, Б. Окудн

жава и Е. Ржевская, В. Курочкин и Д. Гусаров, А. Злобин и А. Генатулин. Замыкал этот неполный (я не всех перечислил) ряд В. Кондратьев, литенратурный дебют которого повестью "Сашка", сразу же составившей автору громкое имя, состоялся накануне шестидесятилетия писателя.

В конце января сорок пятого И. Эренбург писал: " Будущий историк

изучит освобождение Поьши и сражение за Восточную Пруссию. Если нашим детям повезет, будущий Толстой покажет и душу молодого советского офицера, который сейчас умирает под зимними звездами".Слова И. Эреннбурга имеют самое непосредственное отношение к писателям фронтового поколения, к их творчеству, о котором они тогда, в дни войны, вряд

ли думали. Конец января сорок пятого вспоминает один из них -

Г. Бакланов: "Мы брали Секешфехервар, и отдавали, и снова брали, и однажды я даже позавидовал убитым. Мела поземка, секло лицо сухим снегом, мы шли сгорбленные, вымотанные до бесчуствия. А мертвые лежанли в кукурузе - и те, что недвано убиты, и с прошлого раза, - всех заметало снегом, равняло с белой землей. Словно среди сна очнувшись, я подумал, на них глядя: они лежат, а ты еще побегаешь, а потом бун

дешь лежать так". Только пережив такое, можно было потом правдиво раснсказать о том, что было на душе у молодого офицера, умиравшего на поле боя под зимними звездами.

Хочу отметить одну общую особенность первых книг о войне писателей фронтового поколения - "мемуарность" (ставлю здесь кавычки, означаюнщие, что это понятие употребляется в более широком, чем обычно смыснле). Излюбленный жанр этих писателей - лирическая повесть, написанная от первого лица. Их проза не всегда строго автобиографична, но она насквозь пропитана авторскими воспоминаниями о фронтовой юности. Всех этих писателей буквально выталкивала в литературу сила пережитого на войне, и повести о фронтовой юности, которые они написали, особенно

их первые повести, были одновременно лейтенантскими и солдатскими мемуарами. Теми мемуарами, которые в действительности никто никогда не отважился писать. Конечно, у каждого была своя война, и все-таки многое в пережитом на фронте было достоянием тысячи тысяч. Общераснпространенность и останавливала. Обыденный фронтовой опыт на солдатнском и лейтенантском уровне приобрела новое качество при художественн

ном претворении. В лирической повести он приближен к читателю так, что артиллерийская канонада и автоматные очереди не заглушают стонов и шепота, а в пороховом дыму и пыли снарядов и мин можно разглядеть в глазах людей решимость и страх, муку и ярость.

Эти повести принесли в литературу тяжелый, кровавый опыт "окопни-

ков". Их авторы пережили сами то, что было уделом огромного числа людей, составляющих основание той грандиозной пирамиды, которую преднставляет собой действующая армия. Рассказанная ими правда была встренчена официальной, "охранительной" критикой в штыки, хотя поисходило все это уже в хрущевские, "оттепельные", относительно либеральные времена, - "лейтенантская литература" разрушала утвердившийся сталиннский миф о войне как об историческом спектакле, хорошо отрепетированнном, разыгрываемом по замечательному сценарию генералиссимуса, велинчайшего полководца всех времен и народов, вызубрившими назубок незанмысловатые роли, с легко угадываемым сюжетом, с непременным празднинчным - "гром победы раздавайся" - апофеозом в финале. Разве что после XX съезда на место Верховного главнокомандующего ставилась всевидящая, всезнающая и всемогучая Партия. Эта принципиально антикультовая литенратура, опрокидывшая многие идеологические и эстетические каноны изонбражения войны, была встречена в штыки официальной критикой, вызвала яростные нападки приверженцев парадного барабанно-фанфарного искуснства. ЕЕ клеймили за "окопную правду" (что, мол, мог видеть из окопа солдат или командир роты) - хотя на самом деле речь шла просто о правде, - к этому присовокуплялась еще целая обойма стандартных обвинений-ярлыков: "дегероизация", "абстрактный гуманизм", "пацинфизм", "ремаркизм", за которыми обычно следовали разной тяжести "оргнмеры".

Да, речь шла о правде. Характерно, что один из тогдашних ревнителей декламции и глянца в литератре, перечслив добрый десяток произведений, в которых, "так или иначе "окопная правда" пересиливает человеческую правду" (это был странный, перевернутый мир, где белое называлось черным и наоборот), главным источником всех идеологических пороков "лейтенантской литературы" объявлял К. Симонова, его "Живые и мертнвые", хотя это был не "окопный", а панорамный роман с широкой картиной трагического сорок первого года.

"...Пока война, - говорит один из героев симоновского романа, -

историю будем вести от побед! От первых наступательных операций... А воспоминания обо всем подряд, с самого начала, потом напишем. Тем более что многого вспоминать не хочется". В "Живых и мертвых" нарисонвана такая картина сорок первого года, какой до этого наша литература не знала. Автор решился рассказать "обо всем подряд, с самого начала", не страшась той прады, которую не зря называют горькой, и не обходя того, что и в самом деле "вспоминать не хочется". О панике, о расстенрянности, о несостоятельности высшего политического и военного руконводства, об оставляемой врагу огромных территориях, миллионах мирных жителей, сотнях тысяч пленных солдат и офицеров. И самое главное, Симонов показал, что наши постыдные поражения не были случайными, они коренились не в вероломстве Гитлера и внезапности нападения Германии, а в обезглавившем и обескровившем армию, деморазовавшим общество "тридцать седьмом годе" (название это условное, год этот, ставший символом массовых репрессий, начался много раньше и кончился много позже), губительных военно-политичеких посчетах Сталина, которые при тоталитарном режиме не могли никем корректироваться.

Четверть века с лишним продолжалась эта воинственная идеологическая

кампания по искоренению "окопной правды", она дорого стоила литературе, за нее было плачено изуродованными цензурой и невышедшими книгами, драматическими писательскими судьбами, а закончилась она - таков закономерный финал всех подобного рода мракобесных походов - полным поражением прислуживающих властям литераторов. Книги, состряпанные по указаниям и установкам этих властей и превозносимые до небес, оказанлись мерворожденными и давно канули в лету.

В такой душной атмосфере, под таким прессом литература, однако,

продолжала нелегкое дело осмысления трагических событий войны. Особую роль в семидесятые годы здесь ыграл В. Быков - белорусский писатель, чье творчество стало неотъемлемой чатью и русской литературы (случай, кажется, не имеющий претендентов в истории литературы).

В. Быков - художник трагический. Он сосредоточен на исседовании

социально-нравственных коллизий, раскаленных добела нашим тоталитарным режимом и тотальной, истребительной войной гитлеровской Германии, он стремится выяснить, что в нечеловеческих обстоятельствах происходит с человеком. Локальность места действия, краткая временная протяженность изображаемых событий, немногочисленность персонажей - таковы структурнные особенности быковских персонажей - таковы структурные особенности быковских повестей. Сюжеты в его повестях раскручиваются стремительно и непредсказуемо, как в реальной партизанской жизни, где человек не ведал, в какой крутой переплет, в какой капкан может попасть на блинжайшей опушке леса или за поворотом ведущей к глухому хутору дороги. Столкновеие взглядов, позиций, принципов поведения персонажей отлинчается крайней остротой и драматизмом, потому что его героям приходитнся действовать на свой страх и риск, без команды и приказа, когда

над ними нет начальства, когда никто не может разделить с ними ответнственность за их действия. В. Быков стремится докопаться до первопринчин, корней, нравственной подоплеки тех или иных поступков - верности и предательства, злодейства и человечности, мужества и слабодушия, нпроникнуть в скрытую при обычном течении жизни и обнаженную жестокими испытаниями глубинную суть характеров. Не зря о повестях В. Быкова проницательные критики писали, что они не только о войне...

Следует отметиь еще одно явление литературы о войне той же поры.

Я говорю не о буме мемуарной и документальной литературы, оказавшем серьезное влияние на литературу художественную, а о дукоментальных книгах, с полным правом причисляемых к литературе художественной, написанных талантливыми писателями. Но дело не просто в слоге. В отличие от мемуаров, авторы которых берутся за перо, чтобы воссоздать

достоверную картину исторических событий, в которых они принимали учаснтие, в этих - назову их художественно-документальными - книгах

берется иной разрез действительности - человеческий. Авторов их интересует общественная психология, нравственный мир людей, сила их сопротивления беспредельно жестоким обстоятельствам, вершины и бездны человеческого духа. Назову несколько таких книг, появление которых было подлинным литературным событием: "Разные дни войны" К. Симонова, "Я из огненной деревни" А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника,"Блокаднная книга" А. Адамовича и Д. Гранина, "У войны не женское лицо"

С. Алексиевич.

Как бы ни отличались друг от друга лучшие книги о войне, одно объединяло без исключения: тведое убеждение, что эту кровавую, ужасную войну выиграл не Сталин, как бы его ни превозносили в свое время, да

и нынче, на митингах "крано-коричневых"; не группа талантливых полконводцев, как бы велики ни были их заслуги, а народ, он вынес на своих плечах неимоверную ее тяжесть, заплатив и по тем страшным счетам, которые возникли из-из банкротства сталинского руководства, подстанвившего разваленную им перед войной армию под сокрушительный удар хонрошо отлаженной гитлероской машины. Именно эта мысль составляет пафос одного из вершинных произведений нашей литературы, романа В. Гроссмана "Жизнь и судьба". "Фашизм и человек, - пишет Гроссман,- не могут сосуществовать. Когда пождает фашизм, перестает существовать человек, остаются лишь внутренне преобразованные, человекообразные существа". Гроссман не только показывает злодеяния фашизма, он изобличает филонсофию, на которой покоятся преступления против человечности, идеолонгию, которая все это оправдывает, психологию, которая снимает моральнные преграды. Писатель выступает против фашизма с общечелоческих позиций и поэтому не делит зло на свое и чужое. Он непримирим и к своему злу. "Феномен" личности Сталина не занимает Гроссмана, внинмание его сосредоточено на сталинщине, на сковавшем страну тоталинтарном, антинародном и антидемократическом режиме. Устоять, одолеть захватчиков нельзя было, не освободив скованные сталинщиной силы нанрода, не стряхнув духовное оцепенение, не преодолев вбитое в общенственное сознание "Сталин знает, Сталин укажет, Сталин решит". В романе Гроссмана раскрывается этот процесс - пусть неосознанный,

пусть непрямой - "десталинизации", начавшийся в войну, захватывая довольно широкий круг людей. Решать пришлось каждому, ответственнность легла на всех. Защитить родину и свободу могли только свободные люди. Гроссман пишети о главной исторической трагедии войны, о том, что великая победа в Сталинграде, рожденная неудержимым порывом народа отобрана, использована для его подавления,использована для

его подавления, для укрепления тоталитарного, лагерного режима в стране, для торжества сталинщины. "Сталинградское торжество, -

пишет Гроссман, - определило исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался. От этого спора зависела судьба человека, его свобода".

В одном из выступлений А. Твардовский заметил, что действитель-

ность - даже героическая действительность - нуждается в подтверждении и закреплении искусством, без этого "она как бы еще не совсем полна

и не может с полной силой воздействовать на сознание людей". В канчестве примера Твардовский привел сначала "Войну и мир": "Разве

война и победа русского оружия в 1812 году означала бы столько для национального патриотического самосознания русских людей, если бы они знали о ней только по учебникам истории и даже многотомным ученым трудам, если бы, допустим на минуту, не было бы гениального творения Толстого "Война и мир", отразившего этот исторический момент в жизни страны, показавшего в незабываемых по своей силе образах величие народного подвига тех лет!" Вторым примером Твардовскому послужила наша литература о войне: "То же самое можно сказать о литературе, которую вызвал к жизни беспримерный подвиг советских народов в Отечественной войне 1941-1945 годов. Он подтвержден в нашем сознании, в том числе и в сознании самых непосредственных носителей этого подвига, средствами правдивого слова".

Пожалуй, это самая высокая из всех возможных оценка того, что

сделала за полвека наша литература о войне...