|
|
Cреди тех частоколов лжи, что отгородили нас от мира и от самих себя есть и такой миф: мы самая читающая страна в мире (по тиражам книг и толстых журналов, по числу переводов). Все коварство лжи (или скорее даже самообмана, как самоутешения) состоит в том, что она имеет свой резон на поверхности: в самом деле, Пикуль выходит миллионными тиражами, классиков переиздаем такими же, а уж о разнообразии палитры книжного развала и говорить нечего.
Вопрос, однако, в том, что из этого следует?
Следует ли, что в прямо пропорциональной зависимости соответственно возрастают сотни тысяч новообращенных читателей-интеллигентов?
А вот этого нет, и сие однозначно достаточно посмотреть на полу спившееся и потому быстро вымирающее потерянное поколение шестидесятников и на то, которое вступает в жизнь дикого рынка, в основном стремясь друг друга облапошить и на том обрести иномарки машин и штанов, остальные просто деградируют страшно выйти на улицу после 2223 часов (впрочем, уголовщины хватает и в дневное время). Деградация нации очевидна. Обретенная свобода оказалась не по зубам этому народу, она ему принесла не чаемое счастье, а, наоборот, худшее несчастье за малым вычетом тех жалких остатков интеллигенции, которые могут удовлетвориться кислородом гласности.
Роль высокого чтения в процессе духовного роста человека трудно переоценить. Однако такое чтение в отличие от просмотра легкой, развлекательной литературы требует усилия. Великая культура, как и высочайшие горные вершины, не даются с ходу любому пешеходу следует солидно готовится к их взятию. Конечно, всему свое время и место: в определенной ситуации и Клен ты мой опавший падает в душу, но вся загвоздка в том, что сие не требует от участника процесса никаких особых усилий одно эстетическое удовольствие! Так ведь в процессе овладения духовной культурой одними только эстетическими радостями не обойтись; настоящее, т.е. понимающее, чтение это труд и творчество (В. Асмус), душа обязана трудится! (Н. Заболотский), и ни каких гвоздей (В. Маяковский).
Для читателя, который не смотря ни на что возжелает вершин высокого чтения творчество И. Бродского это восхождение на Фудзияму современной поэзии.
Русский поэт И. Бродский
(интересно заметить, что всемирная энциклопедия называет его американским)
самый молодой литераторов, удостоившихся Нобелевской премии по литературе.
В 1987 году, когда это произошло, ему было 47 лет. Иосиф Александрович
Бродский и другой нобелевский лауреат Александр Исаевич Солженицын
символизируют современную русскую литературу в представлении всего
культурного мира.
В 1972 году идеологические надзиратели из партийного аппарата и КГБ вынудили поэта покинуть Россию. С тех пор стихи И. Бродского попали в разряд контрабандных импортных диковинок, недоступных простому отечественному читателю.
Некоторые сведения из жизни поэта помогут в определении места и времени тех или иных событий, которые переведены И. Бродским из действительности в особое состояние, именуемое поэзией, где как он утверждает, стихи пишут сами себя: Кроме того я думаю, что не человек пишет стихотворение, а каждое предыдущее стихотворение пишет следующее (И. Бродский).
До 15 лет Иосиф Бродский учился в школе, бросил ее, пошел работать и сменил несколько профессий. Писать стихи начал в 16 лет.
Он быстро миновал неизбежный для всякого начинающего стихотворца период подражания. В его стихах быстро возобладала совершено оригинальная инстанция, отчасти выражавшаяся и в особой манере поэта читать свои стихи на публике. В короткое время он овладел тем запасом профессиональных приемов, который позволил ему превзойти тогдашний общий уровень официальной подцензурной поэзии. При этом он писал именно то, что хотел, а не то, что дозволялось.
К 1960 году И. Бродский уже был хорошо известен и ценим среди литературной молодежи, составляющей новую неофициальную литературу, и среди честных литературных профессионалов старшего поколения. Литературные функционеры, разумеется, его не признавали. Сам поэт в силу врожденного чувства собственного достоинства и в силу заслуженно приобретенного уважения к собственному труду, не унижался до того, чтобы обивать пороги издательств. Друзья пытались помочь ему, устраивая заработки от стихотворных переводов. И. Бродскому не понадобилось много времени, чтобы проявить себя талантливым переводчиком стихов. Но его переводы тоже оказались слишком талантливыми для установленного сверху уровня талантливости в разрешенной литературе. Заказы появлялись редко и вряд ли окупали затраты на кофе, довольно дешевый, кстати в те времена, выпиваемый Иосифом во время работы над переводами.
В другой стране и в другие времена стремительно растущая известность принесла бы поэту через несколько лет достаток и возможность спокойно работать. Однако в Совдепии эпохи так называемой хрущевской оттепели эта известность не только лишала последних шансов опубликовать в печати свои стихи, но и привлекала внимание органов идеологического надзора и подавления. С их точки зрения, поэт, углубленный в собственный мир, поглощенный собственными взаимоотношениями с бытием, временем, вечностью, посягал чуть ли не на основы имперской системы.
В 1964 году И. Бродский был арестован, посажен в тюрьму и приговорен к 5 годам ссылки с привлечением к тяжелой работе по указу ПВС СССР Об ответственности за тунеядство. Тунеядством именовалась литературная работа, которую судившая поэта торжествующая серость расценивала как правонарушение, особенно серьезное в молодом возрасте. Правление ленинградского отделения Союза Советских писателей, собранной из отборных экземпляров этой торжествующей серости, рьяно способствовала тому, чтобы организованный КГБ гнусный суд завершился соответствующим приговором.
Но благодаря заступничеству А. А. Ахматовой, С. Я. Маршака, Д. Д. Шостаковича, многих других порядочных людей и широкой кампании возмущения, нашедшей отклик и за границей, И. Бродский был досрочно освобожден в 1965 году.
В последующие годы он достигает новых высот в поэзии, но за исключением нескольких стихотворений и стихотворных переводов ему ничего не удается опубликовать в советской печати.
Тем временем на Западе начинают с 1965 года выходить книги И. Бродского: Стихотворения и поэмы, за тем Остановка в пустыне. И. Бродский становится первой поэтической фигурой в неофициальной литературе. Каждое его новое произведение воспринимается как литературное событие, немедленно распространяется в устной передаче, самиздатовской перепечатке, передается в русские зарубежные издания. Помимо связанных с ним судьбой и сходной литературной позицией друзей, к его авторитетной личности тянется вся независимая молодая литература и искусство.
Эта вполне зрелая и производительная творческая пора поэта совпадает с очередным этапом остервенелого гонения правящей бездарности на русскую культуру. После серии запретов, судов над писателями и диссидентами, разгромов выставок, арестов и высылок в 1972 году высылают Иосифа Бродского.
В США, где поэт поселился, все, что выходит из-под его пера, тут же попадает в печать, однако число его читателей теперь падает до не многих сотен иммигрировавших и изгнанных любителей поэзии и западных литературных специалистов. Это достаточно мучительная для литератора коллизия осложняется еще и тем, что Иосиф вывез с собой из России совершенно расшатанное здоровье. Его постигает два инфаркта. Но, благодаря Богу и американским врачам, он выбрался из опасного состояния. При всех не благоприятных обстоятельствах отрадно, что И. Бродский нашел в Америке уважение культурного общества, доброжелательную обстановку для работы, широкое признание. Он пишет на русском и английском языках, преподает литературу в университетах и колледжах.
Несмотря на все эти резкие перемены, никакого творческого зигзага в поэзии И. Бродского, вызванного изгнанием, проследить не возможно. Наоборот, поражает крайняя последовательность в развитии его творческих принципов и внутренняя оправданность эволюции. Хотя сам поэт сколько ни будь значительную эволюцию в своей поэзии в эти годы отрицает. Возможно, эволюция состоит в том, что с какого-то момента каждое новое стихотворение поэта превосходит предыдущее.
Присуждение И. Бродскому Нобелевской премии не явилось неожиданностью. Он, безусловно, по праву стал пятым русским литератором получившим ее.
Его мать и отец, к сожалению, не дожили до этого события. Не добившись от советских властей разрешения увидеться с сыном, он умерли в 1984 и 1985 году. С мировым признанием в жизни Иосифа мало что изменилось, разве что стала меньше времени для спокойной работы. Знаменитость постоянно отвлекали вытекающие из ее нынешнего положения ритуально-общественные обязанности. Он хозяйничает по-прежнему в тесной, заваленной книгами нью-йоркской квартире. Хотя эта квартира раз в десять больше того пятиметрового угла, который он себе отгородил, живя в питерских коммунальных полутора комнатах, остается впечатление, что он живет нисколько не просторнее и не богаче, чем в молодости.
Если не говорить о неизбежных следах, оставляемых на человеке временем и больницами И. Бродский, до конца жизни, в сущности не изменился. Очевидно он наконец добился той возможности быть самим собой, которую так отстаивал в молодые годы, хотя его всегда не устраивала перспектива превращения в некую общественную фигуру.
С первых слов Нобелевской
лекции он настоятельно рекомендует себя человеком частным и частность эту
всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитающим.
Однако, частный человек это тоже общественная роль и, при всей своей
скромности, одна из самых высоких, если не самая высокая в обществе. И
вдобавок самая труднодоступная.
Государство, политика, предрассудки, деньги стремятся вклиниться в частную жизнь. Мечта каждого настоящего поэта, идеал каждого настоящего интеллигента остаться в любых условиях независимыми свободным. Иногда это им удается только ценою собственной жизни.
По счастью, И. Бродскому не пришлось отстаивать свое право быть только тем, кем ему велит его понимание Божьего Промысла, такой ценой. Он без видимого усилия миновал так же и все соблазны хоть раз покривить душой во имя пайкового благополучия. А на этих соблазнах утратили душу многие, желавшие именоваться поэтами, и сделались просто орудиями рифмованной конъюнктуры, меняясь с переменами моды и политических ветров.
И. Бродский, достигнув безусловного признания как поэт, провозгласил себя всего лишь орудием русского языка. Он утверждает, что всего лишь исполняет свой долг по отношению к родному языку. Если вспомнить, что сначала было Слово, и Слово было Бог, то в таком же смысле все настоящие поэты всего лишь орудие своего родного языка.
Примем эти постулаты Бродского и попробуем бегло проследить как именно поэт сумел добиться высокого положения истинно частного человека, оставаясь при этом неизменно всего лишь орудием языка.
Первые получившие известность стихи И. Бродского конца пятидесятых и начала шестидесятых годов написаны как бы нарочно против всех принципов хозяйничавшего безраздельно совдеповской литературе соцреализма. Однако это была не нарочитость поэта, а просто естественная человеческая литературная позиция. Он готов был разделить нежданно открытый им в себе дар с любым числом благожелательных читателей, или точнее сказать: слушателей. Ибо стихи, случайно или в силу безнадежности их напечатать, оказались легко воспринимаемыми на слух. И многие из стихов Иосифа Бродского того времени: Не страны, ни погоста..., Плывет в тоске необъяснимой... быстро и надолго заучиваются наизусть. Их исполняют под гитару и прочие инструменты. Исполнение их автором само было достаточно музыкальным действом.
Множество эпигонов, загоревшись страстью стать вторым Бродским, более или менее успешно мимикрируют под этого, якобы не очень замысловатого раннего Бродского и наводняют самиздат, тамиздат вторичными опусами. Если бы у Иосифа Бродского была цель наплодить себе подражателей, он мог бы почить на лаврах, уже написав Петербургский роман и Пилигримов. Но такой цели у него не было и, может быть, вообще не было ни какой осознанной цели.
Он просто лихорадочно читал все, что попадалось под руку и что можно было достать из настоящей, не социалистической литературы. С вызывающей бесшабашностью, бессистемно учил английский или польский прямо по подвернувшимся английским или польским стихам и прозе. В каком порядке он познакомился с поэзией Пастернака, Цветаевой, Элиота, Мандельштама, Джона Донна, Заболоцкого, Фроста, Хлебникова, Ахматовой, Одена, Иейтса, Галчинского сейчас уже вряд ли можно установить по его стихам, да это и не важно.
Ни один из вышеперечисленных ни другой из любимых Бродским поэтов не вызвал в его поэзии перелома. Он оказался рано сложившимся но готовым к любым совершенствованиям поэтом. Поэтическая система Бродского, говоря языком современного анализа, это открытая система, все влияния направляющая только себе на пользу. Читателю предстоит совсем не безмятежное погружение в мир поэта, а достаточно трудное испытание. С годами Иосиф все охотнее включает в свой поэтический обиход явления, выводы и приемы из соседних областей человеческого мышления, привлекает метафизическую философию, теологию, различные искусства и науки, не пренебрегает такими привычными в поэзии объектами иронии, как секс и политика. Трагедийная модель мироздания, предпочтенная И. Бродским комедийной, тоже не облегчит читателю восприятие его поэзии. Он, действительно, максимально исчерпывает язык. Или язык исчерпывает поэта? Это обстоятельство требует от читателей еще и основательной лексической подготовки.
Все мои стихи, более менее, об одной и той же вещи: о времени, сказал в одном из интервью Иосиф Бродский. То есть, тема его поэзии Время с большой буквы. А сюжет, если можно так выразиться, его поэзии жизнь самого поэта.
Я входил вместо дикого зверя в
клетку,
Выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
Жил у моря, играл в рулетку,
Обедал черт знает с кем во фраке,
С высоты ледника я озирал полмира,
Трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
Надевал на себя, что сызнова входит в моду,
Сеял рожь, покрывал черной толью гумна,
И не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
Жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
Перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
Из него будет раздаваться лишь благодарность.