Реферат
Кафедра философии
Зависимость свободы героя
от его привязанности: к миру, к месту,
к вещам - в произведениях
С.Довлатова и Вен. Ерофеева.
КГПУ, филологический факультет
51 группа
Дочевой Клавдии
Курск – 1998
ПЛАН
I. Многоаспектный и противоречивый характер осмысления понятия свободы в истории философии.
II. Человек «мигрирующий»: онтология пути, местности, пространства, свободы.
III. Зависимость свободы героя от его привязанности: к миру, к месту, к вещам. «Чемоданы» Ерофеева и Довлатова как основной атрибут путешествия.
IV. Список литературы.
Проблема свободы – одна из важных и сложных проблем, она волновала многих мыслителей на протяжении многовековой истории человечества. Можно сказать, что это глобальная человеческая проблема, своего рода загадка, которую из века в век пытаются разгадать многие поколения людей. Само понятие свободы заключает в себе подчас самое неожиданное содержание, это понятие очень многогранно, емко, исторически изменчиво и противоречиво. Говоря о сложности идеи свободы, Гегель писал: «Ни об одной идее нельзя с таким полным правом сказать, что она неопределенна, многозначна, доступна величайшим недоразумениям и потому действительно им подвержена, как об идее свободы» [Гегель 1956:291]. Не случайно и немецкий философ Эрнст Кассирер в работе «Техника современных политических мифов» оценивал слово «свобода» как одно из наиболее туманных и двусмысленных не только в философии, но и в политике. Свидетельством смысловой «подвижности» и «неконкретности» понятия служит тот факт, что возникает в разных оппозициях. В философии «свобода», как правило, противостоит «необходимости», в этике – «ответственности», в политике – «порядку». Да и сама содержательная интерпретация слова содержит разнообразные оттенки: она может ассоциироваться и с полным своеволием, она может отождествляться и с сознательным решением, и с тончайшим мотивированием человеческих поступков, и с осознанной необходимостью.
В каждую эпоху проблема свободы ставится и решается по-разному, нередко в противоположных смыслах, в зависимости от характера общественных отношений, от уровня развития производительных сил, от потребностей и исторических задач. Философия свободы человека была предметом исследования различных направлений: Канта и Гегеля, Шопенгауэра и Ницше, Сартра и Ясперса, Бердяева и Соловьева. За последние годы в философской литературе появился ряд публикаций по проблеме свободы. Это работы Г.А.Андреева «Христианство и проблема свободы», Н.М.Бережного «Социальный детерминизм и проблема человека в истории марксистско-ленинской философии», В.Н.Голубенко «Необходимость и свобода» и др. Значительное внимание этой проблеме уделяется в монографиях и главах Анисимовым, Гаранджой, Спиркиным, Шлайфером.
Шопенгауэр был прав, указав, что для новейшей философии, равно как и для предшествующей традиции, свобода – главная проблема.
Диапазон понимания свободы очень широк – от полного отрицания самой возможности свободного выбора /в концепциях бихевиоризма/ до обоснования «бегства от свободы» в условиях современного цивилизованного общества /Э.Фромм /.
Шопенгауэр представляет проблему понятия свободы отрицательной, т.е. выявить содержание СВОБОДЫ как понятия, возможно, только указывая на определенные препятствия, мешающие человеку реализовать себя. То есть о свободе говорится как о преодолении трудностей: исчезла помеха – родилась свобода. Она всегда возникает как отрицание чего-то. Определить свободу через самое себя невозможно, поэтому нужно указать на совсем другие, посторонние факторы, и через них выйти на прямую к понятию СВОБОДЫ. Н.А.Бердяев в противовес немецкому философу подчеркивает, что свобода – положительна и содержательна: «Свобода не есть царство произвола и случая» [Бердяев 1989:369].
Свобода – одна из неоспоримых общечеловеческих ценностей. Однако даже самые радикальные умы прошлого, выступавшие в защиту этой святыни, полагали, что свобода не абсолютна. Предоставление индивиду права распоряжаться собственной жизнью обратит наш мир в мир хаоса. На память приходит давняя история о том, что однажды состоялся суд над человеком, который, размахивая руками, нечаянно разбил нос другому человеку, обвиняемый оправдывался тем, что никто его не может лишить свободы размахивать собственными руками. Суд принял решение: обвиняемый виновен, поскольку свобода размахивания руками одного человека кончается там, где начинается нос другого. Шуточный пример, явно доказывающий, что нет абсолютной свободы, свобода весьма относительна.
В индивиде сильны инстинкты своеволия, эгоизма, разрушительности. Свобода хороша, пока человек умеряет свои порывы. Человеческая свобода имеет свои противоречия. Согласно Нибуру, человеку свойственна склонность злоупотреблять своей свободой, переоценивать свое значение и стремиться к тому, чтобы стать всем. Тем самым человек впадает в грех. «Следовательно, грехопадение совершается в самой свободе. Причем парадокс зла возникает из свободы не как необходимое или неотъемлемое следствие, а как внутреннее противоречие, как «алогичный факт» [Шлайфер 1983:19].
В практической деятельности некоторые люди нередко, переоценивая свои силы и возможности, ставят перед собой ВЫШИННЫЕ /Беккет/ цели. Нибур и многие другие философы толкуют эту проблему теологически: когда человек, рассчитывая совершить многое, полагается только на себя, он концентрирует внимание на самом себе и пренебрегает зависимостью от Бога; он порывает связь с Богом и неизбежно впадает в грех. Человеческая свобода, утверждает Нибур, может увеличить и к добру, и ко злу любое желание, и эта уникальная свобода становится источником как разрушительных, так и творческих сил личности. Пользуясь выражением Паскаля, Нибур подчеркивает, что «достоинство человека и его убожество имеют один и тот же источник» [Шлайфер 1983:19]. О свободе как корне сатанинского зла и богоподобия рассуждал и Борис Петрович Вышеславцев. Это свобода, когда люди превращаются в «бесов», один из характерных примеров – это миф о грехопадении. Он изображает как раз два аспекта: с одной стороны диаволовское: «не подчиняйтесь ни малейшему запрету – тогда будете, как боги!», с другой стороны -–человеческое влечение. Этот дерзновенный вызов знал не один Достоевский, его знала русская былина. Вышеславцев приводит в пример странную гибель Василия Буслаева, который не верил ни в сон, ни в чох». Однажды Буслаев гулял с товарищами и увидел черный камень, надпись на котором гласила: через этот камень не прыгать, а кто прыгнет – сломает голову. Тотчас Василий Буслаев разбежался, прыгнул и …погиб. Дерзновение на вседозволенность приковывает человека к вечному корню сатанинского зла. Предельная точка свободы – это опора для искушения.
Подобная интерпретация событий, имевших место в райском саду, была дана и Львом Шестовым. В Библии читаем: «Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерева мы можем есть. Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете. Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло» [ Книга Бытия:2,17].
Бог предупредил людей, что в день, когда вкусите от древа знания добра и зла, - умрете; змей говорит: будете как боги. Не странно ли это, спрашивает Шестов, что мы принимаем слова змея за истину. Шестов пишет о том, что Адам до грехопадения был причастен божественному всемогуществу и только после падения попал под власть знания – и в тот момент утратил драгоценнейший дар Бога – свободу. «Ибо свобода не в возможности выбора между добром и злом, как мы обречены теперь думать. Свобода есть сила и власть не допускать зло в мир. Бог, свободнейшее существо, не выбирает между добром и злом. И созданный им человек не выбирал, ибо выбирать не из чего было: в раю не было зла» [Шестов Л.:147].
Итак, человек не стал свободным, отведав плодов, ибо свобода выбирать между добром и злом, которую он обрел через вкушение, стала его Единственной свободой. Другие свободы отошли от человека, когда он избрал жизнь, основанную на знании, а не на вере.
Стремление следовать недобрым советам и пренебрегать запретами досталось человеку от Адама. Так что история с Василием Буслаевым более чем закономерна. Человек вожделеет свободы? Так ли это? Ницше и Кьеркегор обратили внимание на тот факт, что многие люди попросту не способны на личностный поступок. Они предпочитают руководствоваться стандартами. Нежелание человека следовать свободе, несомненно, одно из поразительных философских открытий. Оказывается свобода – удел немногих. И вот парадокс: человек согласен на добровольное закабаление. Еще до Ницше Шопенгауэр сформулировал в публикуемой работе тезис о том, что человек не обладает совершенной и устоявшейся природой. Он еще не завершен. Следовательно, он в равной степени свободен и несвободен. Мы часто оказываемся рабами чужих мнений и настроений. Иначе говоря, мы предпочитаем подневольность.
Позже на эту формальную зависимость человека от социальности обратят внимание экзистенциалисты. Как бы то ни было, еще Гете писал: «Свобода – странная вещь. Каждый может легко обрести ее, если только он умеет ограничиваться и находить самого себя. И на что нам избыток свободы, который мы не в состоянии использовать?» Примером Гете приводит комнаты, в которые зимой не заходил. Для него было достаточно маленькой комнатушки с мелочами, книгами, предметами искусства. «Какую пользу я имел от моего просторного дома и от свободы ходить из одной комнаты в другую, когда у меня не было потребности использовать эту свободу» [Гете 1964:458].В этом высказывании отражается вся мнимость человеческой природы. Можно ли говорить о сознательном выборе со стороны индивида, если сторонники психоанализа доказывают, что поведение человека «запрограммировано» впечатлениями детства, подавленными вожделениями. Оказывается любой поступок, самый сокровенный или совершенно стихийный, можно предсказать заранее, доказать его неотвратимость. Что же тогда остается от человеческой субъективности?
Американский философ Эрих Фромм выявил и описал особый феномен человеческого сознания и поведения – бегство от свободы. Так называется его книга, которая была выпущена в 1941 году. Основная идея книги состоит в том, что свобода, хотя и принесла человеку независимость и наделила смыслом его существование, но в то же время изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги. Следствием подобной изоляции стало ОДИНОЧЕСТВО. Невыносимость морального одиночества человека и попытка избежать этого описывается Бальзаком в «Страданиях изобретателя» (IIIч. романа «Утренние иллюзии»): «Так запомни же, запечатлей в своем столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночество…Жажда утоления этого чувства заставляет человека расточать свои силы, все свое имущество, весь пыл своей души» [Фромм 1997:37]. Если индивид достиг максимальной или абсолютной свободы в мире, он начинает понимать, что свобода обернулась беспредельным одиночеством. Устранив все формы зависимости, индивид в конце концов остается со своей индивидуальной самостью». Исчезают многочисленные запреты, которые, хотя и ограничивали свободу человека, но делали его близким определенному кругу людей. В «Братьях Карамазовых» Достоевского звучит идеальная для описания этого состояния фраза – «Человек свободен – это значит он одинок».
Философия ХХ столетия показала, что свобода может стать бременем, непосильным для человека, чем-то таким, от чего он старается избавиться. Можно без преувеличения сказать, что концепция Шопенгауэра во многом носила прогностический, опережающий характер.
«Последняя четверть ХХ века в русской литературе определилась властью зла» – утверждает знаменитый русский писатель Виктор Ерофеев. Он припоминает тургеневского Базарова, который сказал невыразимо милосердную и подающую великие надежды человечеству фразу: «Человек хорош, обстоятельства плохи».
Эту фразу можно поставить эпиграфом ко всей русской литературе. Основной пафос ее значительной части – это спасение человека и человечества. Это неподъемная задача, и русская литература настолько БЛЕСТЯЩЕ не справилась с ней, что обеспечила себе великий успех.
Всегда обстоятельства русской жизни были плачевны и неестественны. Писатели отчаянно боролись с ними, и эта борьба во многом заслоняла вопрос о сущности человеческой природы. На углубленную философскую антропологию попросту не хватало сил. В итоге, при всем богатстве русской литературы, с уникальностью ее психологических портретов, стилистическим многообразием, религиозными поисками, ее общее мировоззренческое кредо сводилось к философии НАДЕЖДЫ. Выражалось оно в оптимистической вере в возможность перемен, которые обеспечат человеку достойное существование.
Философ XIX века Константин Леонтьев говорил о розовом христианстве Достоевского и Толстого как о лишенном метафизической сути, но решительно развернутом в сторону гуманистических доктрин, которые напоминают французских просветителей. Русская классическая литература учила, как оставаться свободным человеком в невыносимых, экстремальных положениях. Вообще, свобода и гуманизм беспредельно связаны характером русского человека. В чем же проявляется для русского человека стремление к свободе?
Рассмотрим понятие «человек мигрирующий» как знак поиска перемен. Стремление к свободе или «бегство» от нее. Феномен, составляющий понятие «миграция» – это опыт различения динамического и статического, оседлого и миграционного. Русский человек – это человек, предельно движущийся, расширяющий уровень своего бытования. Странничество – это характерное русское явление, оно мало знакомо Западу. Бахтин объяснял его вечной устремленностью русского человека к чему-то бесконечному: «Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется» [Бахтин 1990:123].
Необъятные просторы создают такой разворот пространства, что приближают идущего к высшему. Но очень часто блуждающий заражается вирусом бунта, он как бы выхаживает его своими ногами. Бунт, это, возможно, негодование, требование свободы, пространства как свободы, одиночества как свободы. И где-то на краю мира и на краю тела наступает слияние свободы, мига и вечности. У японцев это называется сатори / «озарение», «полет души»/, это состояние и можно сравнить со свободой. Западные люди – это люди более оседлые, они дорожат своим настоящим, боятся бесконечности, хаоса, а следовательно, они боятся свободы. Русское слово «стихия» с трудом переводится на иностранные языки: трудно дать имя, если исчезла сама реалия.
Для человека Востока тема движения вообще не свойственна. Путь для него – это круг, соединенные пальцы Будды, т.е. замкнутость. Некуда идти, когда все в тебе самом. Поэтому японская культура – это культура внутреннего слова, мысли, а не действия.
Страна мала, густо населена – не уйти ни глазом, ни телом, только мыслью. Человеческая картина мира в своих истоках обнаруживает сходство с географической картой. Назначение карты в том, чтобы обеспечить ориентацию в пространстве. Сама географическая карта – понятие вторичное, поскольку необходимость и проблематичность ориентации возникает лишь в меняющемся мире. Оседлое существование не нуждается в карте. Ее требует лишь путешествие. Но кто же успел составить карту до путешествия в неведомое? Человек «выхаживает» многие и многие расстояния, чтобы прийти или идти, человек стремится к свободе, чтобы ощущать, желая, или непосредственно обладать?
Если мы вспомним, как герою в народных сказах указывается дорога в поиске сокровища или суженой, то отметим различие между СКАЗОЧНЫМ и ОБЫДЕННЫМ. Сказка не предоставляет герою карты /в отличие от приключенческого романа/. Дорога просто характеризуется как испытание, препятствия; например: «минуешь горы неприступные» или «пойдешь за тридевять земель», «переплывешь моря океанные». Герою могут предсказываться и результаты пути: «пойдешь направо – убиту быть», «пойдешь налево – женату быть» и т.д., или указание пути как предписание посетить психоаналитика /в сказочной терминологии оракула или ведьму/.
Но в целом карта пути – это tabula rasa : «пойдешь туда, сам не знаешь куда…» Такие указания дают не столько географическую, сколько эмоциональную ориентацию.
Путешественнику предстоит идти чуть ли не с завязанными глазами, а ведет его в лучшем случае волшебный клубок или нить Ариадны. Готовность героя к свободе подтверждается именно таким путем. Отважится ли он на путешествие, осознает риск, причем ориентиром является абстрактная цель? Карта путешествия оказывалась не столько предпосылкой путешествия, сколько его следствием. Она расширяла мир идущего от центра – дома. Если бы путешественник имел детальную карту местности, то элемент путешествия сводился бы на нет. Свобода географии «отупляла» бы ПУТЬ, делала бы его просто перемещением с одного места на другое. Удовольствие предшествующего обуславливает несвобода географическая, но стремление к свободе внутренней. Поиск того, неиспытанного, «сатори». В силу этого, понимание пути – это пространственное перемещение, как бы абстракция. Прокладывание дорог из одного пространства в другое, изменение человеческой жизни посредством изменения пространств. Ландшафт человеческого мира меняется под влиянием местности. Философы XIX столетия разделили героев на два социально – психологического типа: «странствователи» и «домоседы». Возможно, на такую классификацию повлияла «сказка» Константина Батюшкова «Странствователи и домоседы» /1814/. Философы наметили два типа русского человека: порождение великой петербургской культуры – «вечный искатель» и «московский домосед». Странствователи выглядели довольно опасными: живут в большом пространстве и историческом времени, входят в нестабильные социальные общности, такие как орда, толпа, масса. Домоседы же доверчивые «маниловы». Хороши и милы из-за защищенности от внешней агрессии мира не панцирем собственного характера, а созданной ими оболочкой предметного мира. Такая классификация создана посредством влияния города НА СОЗНАНИЕ. Город как тип сознания – это давняя тема. О том, что у каждого города есть свое лицо, говорить не приходится. Известно также, что у каждого города есть свой особенный дух. Возможно, именно этот дух и порождает людей, историю, отношения по образу и подобию городского Лика. Физиогномика - область не совсем научная, но как раз здесь вспомнить о ней вполне уместно. «Маленького человека» мог породить только Петербург. Пушкин, Гоголь, Достоевский, А.Белый, Блок, Мандельштам, до и после них, осознавали этот «петербургский миф», а, вернее сказать, рисовали героя, которого могла породить только Северная Венеция, предсказывали его судьбу, как бы читая по ладони замысловатые морщинки, поставленные, как роковые штрихкоды, Петербургом своему несчастливому «ребенку».
Отсюда пошли два типа героев: герои, вольные распоряжаться жизнью и желаниями других людей /Германн, Раскольников/ и герои, которые лишаются воли и свободы и вовлекаются в круговорот событий таинственной «стихией Петербурга».
Еще Соловьев проводил различие между Западной / «горной» и «каменной»/ и Восточной Европой /Россией «равнинной» и «деревянной»/. Первая характеризуется ранней и устойчивой раздробленностью, прочной привязанностью к городам, экологической и культурной оседлостью; вторая – вечным движением по широкому и беспредельному пространству, отсутствием прочных жилищ. В этом отличие наследников римлян и наследников скифов /неслучайно у греков не было слова для обозначения пространства/.
Однако и в самой России существует две господствующие формы – «леса» и «поля»; они и проводят деление в различиях Северной и Южной Руси. Характеризуя их, Соловьев пишет: «Степь условливала постоянно эту бродячую, разгульную, казацкую жизнь с первобытными формами, лес более ограничивал, определял, более усаживал человека, делал его земским, оседлым» [Соловьев 1989:249 – 255]. Отсюда прочная деятельность северного русского человека и шаткость южного. Образ народного героя, сложившегося в русском фольклоре, слеплен в былинного богатыря, в дальнейшем перевоплотившегося в казака /Илью Муромца даже называют «старым казаком»/.
Странствие зачастую сливается с изгнанием, и при этом доказывает приверженность человечества к «старым грехам» своих предков. Существуют: изгнанники судьбой, изгнанники Богом, изгнанники страной и т.д. То есть мы приближаемся к рассмотрению «печальных странников», чьими потомками мы и являемся. Изгнание учит нас смирению: затеряться в человечестве, в толпе, в своем одиночестве, УЙТИ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ. Если рассмотреть изгнание как наказание Бога, то на память приходят многочисленные примеры: Адам, Лот, Моисей, Агасфер… Когда Христа вели на Голгофу, он, утомленный тяжестью креста, хотел присесть у дома одного еврейского ремесленника, но тот озлобленный и измученный работой, оттолкнул его, сказав: «Иди, не останавливайся». «Я пойду, - сказал Христос, - но и ты будешь ходить до скончания века». Вместе с Агасфером и мы выполняем важную миссию идти.
В истории с Лотом Бог убеждает не оглядываться назад и тем самым подвергает его изгнанию. Живущий в горной пещере неподалеку от библейского города Сигора изгнанник Лот – родоначальник космополитизма. Космополит Лот не может оглянуться назад, так как он центр круга, «вперед» же для изгнанника не существует. Получается замкнутое кольцо, которое сделало из благочестивого и праведного мудреца – грешного кровосмесителя. Изгнание дает человеку какую-то свободу, поэтому история с дочерьми трактуется как символ творения в изгнании. Лот способен оплодотворить собственных дочерей подобно собственным идеям. Вывод: творчество - та единственная форма нравственного страхования и свободы в изгнании. Исход евреев из Египта, возвращение Одиссея, путешествие Марко Поло в Индию, открытие Америки, космические полеты, жизненный путь к Богу.
Структурное измерение пути состоит в установлении темпа и ритма: восхождение, спуск, периодичность остановок. Тем самым дает право рассмотреть на шкале передвижения: исход, поиск дороги, возвращение, блуждание, скитание. Время и расстояние это координаты пути с познанием, нравственным очищением, обогащением. Преодоление пути – это наиболее частая форма в современных компьютерных играх. Символ дороги и пути – это древнейший символ совершенства /характеризуется мужским фаллическим образом стрелы/.
Многие философы задавались вопросом, что предшествовало странствию. И.Т.Касавин утверждает, что это - «ЛОВЛЯ» момента. Ведь обезьяны выбрали удобный момент и только потому смогли стать людьми. Если спустишься с деревьев рано, то так и останешься четвероногой обезьяной /павианы/, чуть переждешь – и станешь брахиатором. Итак, первое путешествие человека – спуск с деревьев, второе – расселение по Земле. С тех пор каждая историческая эпоха ознаменована – переселениями народов. Всякий раз это происходило, когда складывались предпосылки. Лишь когда человеку становилось тесно среди себе подобных, и он чувствовал себя чужаком, изгоем, он уходил /т.е. исход всегда обоснован/.
Причем человек мигрирующий – это человек, превосходящий по силе своих соплеменников, наиболее приспособленный. Путь для него дополнительный опыт, поиск большей свободы.
Он как бы творит, практикует своим миграционным опытом, связывает собой миры и пространства, не будучи в плену ни у одного из них.
Местность расширяет табу, накладываемые обществом, границы местности отделяют внешнее пространство от внутреннего, местность служит основой повествования о «своем и чужом». Дом и очаг – это женская символика. Странствие – мужская. Путешествие удлиняет пространство и замедляет время. Только трудности путешествия могут удлинить время. Иван-царевич должен износить железные сапоги, стереть железный посох, найти суженую за тремя морями, а возвращение происходит за три дня. Разделение дома и тела – это очень важное онтологическое событие. Тело как бы защищено домом. Тело зачастую предстает как рана, поэтому оно ищет оболочки и находит ее в доме. Персонажи Достоевского прибывают внутри сплющенного деформированного пространства: в «углах», «каютах», «гробах», «шкафах», «комнатенках», «норах». Дом предоставляет телу форму, удобную для выживания. Интерьер играет роль скорлупы, панциря, домика улитки, к которому тело прирастает, иначе враждебная среда его просто бы уничтожила. «Чтобы волки были сыты, а овцы целы», создается потрясающий образ единства местности и пути: их гибридом выступает лабиринт, который есть дом, обещающий бесконечное путешествие. Лабиринт – это свернутое изображение различных путей человека в сакральном пространстве: путь наружу и путь вовнутрь.
География мира сама собой напрашивается на прообраз и аналог структуры текста. География возникает как следствие путешествия и его последующее истолкование. Текст – это опыт миграции.
Довлатов дает своим героям возможность расширить свое жизненное пространство и по «ступенькам» многоточий выводит их за пределы текста в иной уровень БЫТОВАНИЯ /в метатекстуальную жизнь/. Великий писательский гуманизм создал героя изначально свободного в передвижении. Горизонты «иной жизни» манят его к путешествию, да и «сдохнуть, не поцарапав земной коры» [Довлатов 1995:205] он попросту не может.
«Я по свету не мало хаживал,» – может похвалиться, как и многие другие герои ХХ века, герой Довлатова. Путешествие его начинается прямо с обложки. Рисунки Митька Флоренского сделаны так, как будто их рисовали сами персонажи. Внешнее противоречие строгости и расхлябанности, примитивности и сложности. Люди идут и оставляют следы. Рядом с ними движутся собачки Глаши. Ничто не стоит на месте, даже корявые деревья, кажется, движутся во всей своей сплетенной массе. «Митек тоже – не простак, а клоун, который тайком ходит по канату» [Генис 1997:11]. Создается эффект сорванной крыши: мир, на который мы смотрим сверху, движется. Меняя свое время и пространство, он странствует. А рядом - карты, чтобы, ни дай Бог, никто не заблудился. Ведь только совершая Великое путешествие человек способен овладеть миром, а значит – стать свободным.
Исход людей из родных мест – отличительная черта нашего столетия. Герои отправляются либо в дальние путешествия, либо в очень дальние. Основной атрибут путешествия – это чемодан. Есть чемодан и у философствующего правдо-счастье-искателя и забулдыги Венечки Ерофеева. Вернее, это не чемодан, а чемоданчик. Крохотное вместилище бутылочного арсенала и гостинцев. Держит свой путь Венечка туда, «где сливается небо и земля, где волчица воет на звезды», где живет его девушка с самым кротким и самым пухлым на свете младенцем, который знает букву «ю» и за это хочет получить стакан орехов. Держит он свой путь в неописуемые, присноблаженные Петушки. В задумчивости стоит он у аптеки и решает, в какую сторону ему податься, если все дороги ведут в одно и то же место. Даже без намека сказочной Алисы, можно догадаться, что если куда-то долго идти, то обязательно куда-нибудь да и попадешь. Если же ты хочешь попасть на Курский вокзал, ты на него и попадешь, иди хоть направо, хоть налево, хоть прямо. Только в сказках есть альтернатива выбора. Изначально же маршрут твой обусловлен и закономерен. «Ночь, улица, фонарь, аптека…» - известные строки блоковского стихотворения. Перед нашими глазами – ночной город, отраженный в зеркальной глади. Человек стоит на мосту и смотрит на морщинки воды, и думает, что жизнь бессмысленна, а смерть еще бессмысленней. Василий Гиппиус, выслушав это стихотворение, сказал Блоку, что никогда не забудет этого, потому что возле его дома на углу есть аптека. Блок шутки не понял и ответил: «Возле каждого дома есть аптека». Аптека – символ, граница перехода жизни в состояние смерти, исходная точка Венечкиного путешествия. Несмотря на изначальную необратимость своего пути /куда бы ты ни шел, все равно придешь куда следует/ герой выбирает правое / «праведное»/ направление и держит свой путь с Богом и Ангелами.
Садится он в темный вагон, прижимая к груди самое ценное и дорогое что у него есть - свой чемодан. Можно подумать, что дорога ему собственная поклажа из-за портвейнов и наливок, фигуристыми бутылками выстроившимися в ряд. Но нет, так же нежно и бережно прижимал он к своему сердцу этот ободранный чемодан даже тогда, когда он был пуст. Чемодан – это все, что накопил он за свою никчемную жизнь. Открыл крышку перед Господом, широко, настежь, как только можно душу свою распахнуть, и выложил все, как на духу: «от бутерброда до розового крепкого за рубль тридцать семь». «Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чем тоскует моя душа» [Вен. Ерофеев 1997:96]. Господь, какой и должен быть, суровый /поэтому в синих молниях/, но и милосердный, великодушно благословляет и разделяет эту Великую трапезу вместе с непутевым Дитем своим, глупым Венечкой.
Скромные и грешные чемоданные пожитки свои доверяет он только Ангелам и Богу. Чемодан – своего рода ориентир героя, по нему он определяет направление собственного движения, почти так же, как и расстояние меряет он не километрами и милями, а граммами и литрами / «с улицы Чехова до подъезда я выпил еще на шесть рублей»/.
Венечка помнит, что «чемоданчик должен лежать слева по ходу поезда» [Вен. Ерофеев:1997]. Чемодан – стрелка указующая, охраняемый Ангелами. А где же он, чемоданчик? Глупые ангелы подвели, не досмотрели, не оправдали Венечкиного доверия, не сочли эту вещицу ценной. Потеряны все ориентиры. Как в страшном, мучительном сне мечется герой по пустому вагону, желая отыскать свой чемодан, утерянный перед самым Покровом /городом Петушинского района/, но нет его. Именно с утратой чемодана /оберега, связанного с внешним миром, компаса/ герой становится еще более уязвимым. И перед ним появляется женщина в черном «неутешимая княгиня», камердинер Петр /предатель – апостол/, полчища Эриний. Все это посланцы темных сил. «Уходя из родных краев, не оглядывайся, а то попадешь в лапы Эриний». Герой не следует пифагорейскому правилу. По одним легендам, они – дочери Земли, по другим – Ночи. Но как бы то ни было, они являются из глубин подземного мира и за плечами у них крылья, а на голове клубятся змеи. Они – воплощенная кара за грехи, никакими силами их не убедишь в собственной невиновности. Посему лучшая защита – не оглядываться, не жалеть о пропавшем чемодане, об угасающем малыше, который умеет говорить букву «ю», о девушке, которая ждет, а лучше винить себя во всех смертных грехах, подставлять правую щеку, когда «съездят по левой», говорить, что предал его семижды по семидесяти и больше, думать о самоубийстве /сорок раз вздохнул глубоко …и все/, утирать слезы и сопли после того, как все грехи твои взвешены, в надежде, что на «тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел» [Вен. Ерофеев 1997:117]. И после того, как ангелы будут хохотать, а Бог молчаливо покинет тебя, верить в ту Деву–Царицу, мать малыша, «любящего отца /И.Х./ как самого себя», что даже такой, без чемодана, раздавленный душой и телом, ты нужен им. Встань и иди, иди в надежде на то, что двери отверзятся, что зажжется новая звезда над Вифлиемом, что будет рожден Новый Младенец, который будет также кротко и нежно говорить букву «ю», и отыщется твой чемодан, твоя единственная личная вещь, твой крест и грех, который ты должен нести, чтобы достигнуть того светлого города, по которому так долго томился и окончить свой праведный / «правый»/ путь в Настоящем прибежище Рай–Петушки.
Будет долго казаться, что герой все-таки пожалел былое /чемодан/ и оглянулся, как Лотова жена, на горящий город, но это в большей степени доказывает то, что он не будет, как Лот, вспоминать свое прошлое, он будет глядеть прошлому прямо в глаза, как делают это не изгнанники, а примеренные.
Чемодан у Довлатова один из главных героев, это способ закрепить все в одном месте. Вспомним сундук Коробочки, сундучок шмелевского Горкина, шкатулочку Чичикова. А.Белый называет ее «женой» Чичикова – женская ипостась образа /ср. шинель Башмачкина – «любовница на одну ночь»/. Точно Плюшкин, Чичиков собирает всякую дрянь в шкатулочку: афишу, сорванную со столба, использованный билет. Как известно, вещи очень много могут рассказать о своем хозяине. Они могут взять и доказать, что «хозяин» не свободен, он тяготится к прошлому и связан со своим прошлым цепями вещей. Символ свободы – одинокий путешествующий человек. Но путешествующий налегке. Стремящийся уравнять свободу жизни со свободой смерти: когда Александр Македонский умирал, он попросил в крышке гроба сделать два отверстия для рук, чтобы показать миру, что он ничего не взял.
Чемодан у Довлатова – это не только атрибут путешествия, но и выразитель эмоционального отношения к миру. Чемодан – символ предательства и изгнания. Не случайно взгляд бросающей героя Любимой сравнивается с чемоданом: «Наступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана» [Довлатов II 1995:232].
Автор действует на уровне переосмысления: вещь-человек /гоголевская традиция/, вещь-символ /символизм/, человек-символ /традиция постмодернизма/, то есть объединяет в своем прозаическом опыте опыт других эпох.
Но если в традиции постмодернизма путешествие выступает как способ изучения мироздания и души героя, то у Довлатова путешествие – ненужный и тягостный процесс. Получив от автора свободу передвижения, герой мечтает о статике. Сравнивая с произведением Валерии Нарбиковой «…и Путешествие…», мы понимаем, что для нее путешествие – это не только способ передвижения тела, но и полет души: «Однажды в студеную зимнюю пору шел поезд. В купе сидели двое господ. Они ехали в одну и ту же сторону…» – «А где у русского душа?», то есть путешествие – это просто предлог поговорить о человеке, распознать его сущность, путешествие – это проверка на выживаемость и приспособленность к Миру. У Довлатова, например, в «Дороге в новую квартиру» переезд связан с идеей потери и катастрофизма: выцветшие, залитые портвейном обои, безвкусная обстановка, убогие дешевые вещи, человеческое одиночество, - все выносится на обозрение «чужому люду». Когда из дома выносят все вещи, комната начинает напоминать корабль, потерпевший кораблекрушение: обломки грампластинок, старые игрушки… Сотни глаз смотрят на героя через посредство его вещей. Человек вне комнаты выглядит потерянным и обнаженным. Хозяйка дома Варя Звягинцева начала казаться уже совсем немолодой, не такой красивой, а какой-то дешевой и пустой, как и ее мебель. Будто скинули бутафорскую маску и припомнилась таинственная и эксцентричная бунинская героиня / «Дело корнета Елагина»/, живущая в комнате с портьерами в виде крыльев летучей мыши, в мире загадочном и таинственном. Только сразу же после убийства комната начинает казаться неопрятной и жалкой, героиня безобразной и старой, будто после прекрасного бала вещи, отыгравшие блестящую роль, теряют свою силу и духовное содержание: вместо бесценного бриллианта – дешевый стеклярус, вместо красивого лица – несвежий грим. Режиссер Малиновский небрежно бросает фразу, которая полностью характеризует происходящее: Вещи катастрофически обесценивают мир и человека в нем живущего. Переезд уничтожает человека, когда последний пытается захватить с собой целый мир /свой мир/, он не получает на это право.
Однажды Сергей Довлатов сравнил корову с чемоданом: «Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее в ее покорной безотказности. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога. Обыкновенная курица, и та выглядит более независимо. А эта – чемодан, набитый говядиной и отрубями» [Довлатов II 1995:244]. Не намек ли это на тело, которое, как непосильная ноша, тянет человека к искушениям и желаниям? Отказаться ли от вещей, чтобы обрести желанное спокойствие и желанную свободу, или же держаться за них до самой смерти, до самого Конца?
Итак, несвобода человека определяется степенью его привязанности к предметному миру, к конкретному времени и пространству. И эта несвобода не противоречит желаниям героя.
Литература
1.Баткин Л. «Неужели вот тот – это я?» // Знамя. – 1995.-№2. – С.189-196.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М.: Изд-во «Искусство», 1986. – 444с.
3. Белый А. Символизм как миропонимание. – М.: Изд-во «Республика», 1994. – 528с.
4. Богуславский В.М. Человек в зеркале русской культуры, литературы и языка. – М.: Изд-во «Космополис», 1994. – 238с.
5. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. – М.: Изд-во «Республика», 1994. – 368с.
6. Довлатов С.Д. Собрание прозы в 3-х томах. – С.-Пб.: Изд-во «Лимбус-пресс», 1995.
7. Ерофеев Вен. Оставьте мою душу в покое. – М.: Изд-во А.О. «ХГС», 1997. - 408с.
8. Ерофеев Вик. Русские цветы зла. – М.: Издательский Дом «Подкрва», 1997. – 504с.
9. Жолтовский А.К. Искусство приспособления. // Литературное обозрение. – 1990. - №6. – С.46-51.
10. История современной зарубежной философии. – С.-Пб.: Изд-во «Лань», 1997. 480с.
11. История философии в кратком изложении. – М.: Изд-во «Мысль», 1997. – 590с.
12. Камю А. Творчество и свобода. – М.: Изд-во «Радуга», 1990. – 602с.
13. Касавин И.Т. «Человек мигрирующий»: Онтология пути и местности // Вопросы философии. – 1997. - №7. – С.74-84.
14. Кулаков В. После катастрофы. // Знамя.–1996.-№2. – С.199-211.
15. Под ред. Мотрошиловой Н.В. История фидлософии: Запад – Россия – Восток. – М.: Изд-во «Греко-латинский кабинет» Ю.А.Шигалина, 1995.
16. Малоизвестный Довлатов. – С.-Пб.: Изд-во «Журнал “Звезда”», 1996. – 512с.
17.Нарбикова В. «…И путешествие» // Знамя. – 1996. - №6. – С. 5 -36.
18. Ницше Ф. Человеческое слишком человеческое; Веселая наука; Злая мудрость. – Минск.: Изд-во «Попурри», 1997. – 704с.
19. Орлова Э.А. Введение в социальную и культурную антропологию. – М.: Изд-во МГИК, 1994. – 214с.
20. Подорога В. Феноменология тела. – М.: Изд-во «Ad Marginem», 1995, - 301с.
21. Соловьев В.С. Сочинения в 2-х томах. – М.: Изд-во «Республика», 1988.
22. Фромм Э. Бегство от свободы. – Минск.: Изд-во «Попурри», 1998. – 672с.
23. Шестов Л.И. Сочинения в 2-х томах. – М.: 1993.
24. Шкловский В.Б. О теории прозы. – М.: Изд-во «Советский писатель», 1988. – 194с.
25. Шлайфер Н.Е. Свобода личности и исторический детерминизм. – М.: Изд-во «Высшая школа», 1983. – 95с.